Моя недавняя публикация  “Я благодарен патриарху Кириллу за то, что он лишил меня сана”  на «Ахилле» вызвала обсуждение в фейсбуке  и  соцсетях. В частности, С. Л. Худиев, проявив неожиданный интерес к моей скромной персоне, оставил в комментариях такую реплику: «Простите, а нельзя ли подробнее? То есть Вы пришли к убеждению, что Бога нет и Христос не воскресал? Или речь о чем-то другом? Было бы очень интересно понять». Некоторые другие читатели также присоединились к этому вопросу.

Скажу честно, я всячески оттягивал момент, когда мне придется формулировать свои нынешние убеждения. Во-первых, они еще не устоялись — да и не устоятся, я надеюсь. Меньше всего мне хотелось бы снова «несумненно веровать» и «непоколебимо знать». Нет уж, лучше я с Сократом буду во всем сомневаться, лучше я буду сознавать, что ничего не знаю.

А во-вторых, мысль изреченная есть ложь. Говоря о Боге, мы говорим о запредельном, о том, что невыразимо средствами нашего языка. И если мы хотя бы отдаем себе отчет в этой невыразимости, если постоянно помним о том, что любое наше утверждение о Боге как минимум неполно (а скорее всего, в значительной степени ложно), — тогда еще есть какая-то надежда. Но если мы начинаем изрекать догматы и ревностно охранять их нерушимость — тогда беда: тогда мы творим себе идола вместо Бога.

И все же ответ на вопрос, как и во что я нынче верю, может оказаться полезным опытом — прежде всего для меня самого, но, может быть, и для кого-то еще.

А потому приступим.

Главный вопрос, который, по русской традиции, люди задают себе и другим, формулируется так: «Есть ли Бог?» Это вопрос считается крайне важным. Он, с точки зрения многих верующих, определяет водораздел: если Бог есть — то у нашего бытия есть точка опоры, у нашей этической системы есть точка отсчета, у нашей жизни есть точка приложения сил — и у всех нас есть надежда на грядущую встречу с Богом лицом к лицу. Согласитесь, это звучит утешительно и вдохновляюще.

Напротив, если Бога нет, то неясно, почему и зачем этот мир вообще существует, неясно, что такое добро, а что зло; жизнь утрачивает смысл и цель, а после смерти нас никто и ничто не ждет. Так себе картина, не правда ли?

Между тем, в мире существует немало атеистов, агностиков или же людей религиозных, но верящих иначе, чем христиане. И, насколько мы можем судить, в целом они справляются со своей жизнью. Не хуже христиан (в частности, православных) они наполняют свою жизнь смыслом, умеют различать добро от зла, ставят перед собой философские вопросы и порой даже находят на некоторые из них ответы.

Напротив, мы прекрасно видим, что сама по себе вера в Бога не гарантирует ни нравственной, ни осмысленной жизни. У христиан точно так же, как и у иных-прочих, могут случаться разного рода кризисы. Как и прочие представители рода человеческого, христиане совершают грехи и, более того, совершают преступления. Да, если человек жил как дикий зверь в джунглях, боролся за выживание всеми средствами и благу своего ближнего последовательно и неизменно предпочитал свое собственное благо — в таком случае религия способна дать некие нравственные ориентиры и послужить цивилизующим фактором. Но вряд ли мы можем ждать от религии вообще и от христианства в частности чего-либо существенно большего. Точнее, христианство уже дало практически все, что могло дать, — а мир это воспринял в той мере, в каком это для него было доступно.

Впрочем, я, кажется, слишком уклонился в сторону. Но я всего лишь хотел показать, что само по себе признание или непризнание бытия Бога автоматически не влечет за собой наполненность жизни смыслом и добрыми делами.

Между тем, главное даже не в этом. Главное (по крайней мере, для меня) заключается в том, что этот бинарный выбор — есть Бог или же его нет — сам по себе является ложным. Иными словами, вопрос поставлен некорректно.

Как я уже сказал (и как многажды говорили до меня мудрейшие меня мужи и жены), любое наше высказывание о Боге как минимум неполно. Более того: оно неизбежно искажает истину. Мы пользуемся словами нашего повседневного языка так, словно их значение самоочевидно. Но это не так. С одной стороны, легко убедиться, что для разных носителей одного и того же языка за одним словом скрываются разные образы, неодинаковые значения. Они сходны, иногда почти до неразличимости, но все же различны. С другой стороны, мы можем собраться вдвоем, втроем и гораздо большей компанией — и попытаться определить значение каждого из важных для нас слов. Однако для этого нам тоже потребуются слова. И очень скоро мы придем к порочному кругу: окажется, что «предмет — это вещь», а «вещь — это предмет». А то и другое — «штука».

И вот таким образом мы приходим к известной проблеме — проблеме метаязыка, т. е. некоего языка (или языковой подсистемы), на котором мы говорим о нашем языке. Собственно, один из метаязыков давно разработан, в том числе в богословии: это терминология. Но само по себе наличие метаязыка ни от чего не спасает: мы вновь имеем дело со словами, а каждое слово, каждый термин нуждается в четком и недвусмысленном определении. Над языком первого уровня мы можем надстроить язык второго уровня (метаязык), над ним — язык третьего уровня, и так далее. Но этот ряд никогда не закончится, это путь, ведущий в пустоту.

Каким же может быть выход? Здесь видится по меньшей мере два варианта. Один из этих вариантов реализован в науке, и прежде всего — в математике. Наиболее важные, базовые понятия вводятся без определений. В геометрии обычно не дается дефиниций таким понятиям, как «точка», «прямая» или «плоскость». В теории множеств чаще всего избегают давать определения концептам множества и элемента множества. Мы просто используем эти и другие понятия (например, «пересекаться», «принадлежать», «включать в себя», «лежать между», «соответствовать» и т. п.) исходя из предположения, что, в общем и целом, мы понимаем, о чем идет речь.

Второй подход может быть охарактеризован как философский и отчасти религиозный. В этом случае мы признаем неопределимость и непостижимость ряда понятий не как досадную техническую подробность, а как фундаментальное, неотъемлемое и даже по-своему полезное и благое свойство нашего мира и нашего мышления. We surrender — мне почему-то кажется особенно уместным здесь этот английский глагол. Мы радостно и с благоговением сдаемся, сдаем занятые нами интеллектуальные позиции, отказываемся от попыток постичь непостижимое — по крайней мере, от попыток понять бесконечную и безграничную реальность посредством нашего ограниченного ratio. Иными словами, мы отказываемся от сомнительных выгод катафатического богословия и становимся апофатиками.

И вот здесь — наконец-то! — вопрос о бытии Бога наполняется смыслом. Или, что то же самое, лишается всякого смысла.

«Есть ли Бог?» — спрашиваем мы друг друга. И ожидаем ответа «да», либо «нет», либо хотя бы «не знаю». (В принципе, возможен еще ответ «А мне похрен», но к этому варианту мы вернемся чуть позже.) Но, задавая вопрос и ожидая ответа, мы исходим из неявного предположения, что мы знаем 1) что́ значить быть и 2) кто такой Бог.

Так что же — неужто мы знаем, кто такой Бог? Некоторым кажется, что да. Более того: эти некоторые знают, как правильно думать о Боге, а как неправильно. И во многих (в слишком многих!) случаях этот Бог, о котором они так много и так хорошо знают, требует от них покарать тех, кто думает и знает как-то иначе. Звучит немножко безумно, но не из этого ли состоит история христианства, да и ряда других религий?

И далее. Правда ли, что мы разобрались в таком концепте, как бытие? Мы в самом деле понимаем, что значит быть? Может быть, мы даже способны представить себе небытие? Почему-то мне кажется, что за те тысячелетия, что прошли со времен Сократа, Платона и Аристотеля, мы не так сильно продвинулись в этом направлении, как хотелось бы иногда думать.

Но хорошо, допустим мы смогли на пальцах объяснить друг другу, кто такой Бог и что значит существовать. Итак, мы обсуждаем утверждение: «Бог есть». Предположим, ответ положительный. Ура, Бог есть! Но как он есть? Как он существует, как он бытийствует? Так же, как ты и я? Так же, как это небо у нас над головой и земля у нас под ногами? Так же, как планеты, звезды и галактики? Но ведь это же абсурд. Более того: это кощунство. Бытие всего перечисленного — все равно что небытие в сравнении с бытием Бога. И гораздо правильнее (хотя почти столь же безнадежно) сказать, что Бога нет. В сравнении с бытием всех окружающих нас предметов и живых существ, Бог демонстрирует идеальное небытие. Если они суть, то его нет, да и быть не может. А если он есть — то все, что находится рядом с нами, да и мы сами, — не больше, чем блики солнца на поверхности мыльного пузыря, иллюзия и кажимость.

Так что ответ «а мне похрен» может оказаться самым правильным, самым полным. Не в смысле оскорбительного равнодушия к Творцу, вовсе нет. Но в том смысле, что с определенной точки зрения совершенно все равно, есть Бог или его нет.

Бог выше бытия и небытия, выше существования и несуществования. На него никак не влияет, что именно мы о нем думаем. И мне кажется, что это не очень-то влияет и на нас самих. Мы можем думать и верить очень по-разному. Дело-то, по всей видимости, вовсе не в этом. А в чем же? Этого я пока не знаю, но пытаюсь нащупать. Как говорил Смоктуновский в образе ИОО из «Отроков во Вселенной»: «Думаю, ищу, исследую, надеюсь…»

***

В заключение этой первой части моего исповедания веры я хотел бы сделать одну ремарку. Я уже слышу, как многие в нетерпении тянут руку, чтобы в волнении прокричать: «Но как же Христос? Разве Христос не явил в себе Бога? Разве видевший Сына не видел Отца?» Признаю́: вопрос совершенно справедливый. И мне кажется, что у меня есть на него ответ — ну или хотя бы черновик ответа. Но об этом мы поговорим в следующий раз.

 

Комментарий  сайта «Ахилла»  к тексту Федора Людоговского «Како веруеши? ».

Было это давно, еще до перестройки. Дали мне тогда почитать ксерокопию романа Владимира Набокова «Приглашение на казнь». Дали, как бывало, всего на день, потому и читалось пулеметно. Роман я изначально не полюбил, но все остальное у Набокова перечитываю постоянно. Хоть и отошел он от христианской темы (а писал же про то поразительные стихи!), все его творчество — про то же: про теснейшею связь двух реалий — видимой и невидимой. Возмущенным таким высказыванием тут же поясню. Лолита — прозрение реалий ада. Набоков — ярчайшая, отдельно светящая звезда на небесах духовности. Внимательное его прочтение — не только эстетическое удовольствие.

Само «Приглашение на казнь» запомнилось мне лишь чувством отторжения темы, но вот кусочек из предисловия к тому изданию остался со мною на всю жизнь. Принадлежали те слова Бог весть кому. Говорилось там о гностицизме Владимира Набокова. Объяснялось примерно так: «Гностик подобен узнику, заключенному в камере, у самого потолка которой имеется махонькое окошко. Заглянуть в то оконце узнику не дано, но он хорошо слышит и шум улицы, и голоса детей, шум ветра и дождя, до него долетают запахи цветов с отдаленных полей… Узнику очень хочется взглянуть на все это, но стены камеры высоки, возможности никакой нет. Так же и гностик слышит и чувствует присутствие иного мира совсем рядом с ним, за пределами его земной жизни, но надо ждать смерти, чтобы выход открылся…»

Может, я и наврал чего в собственном переложении того текста, но так уж запомнилось. Запомнилось именно этим вот самым «выходом», некой дверью, что ли, которая раскрывается туда лишь по завершении земного пути. Сомнений в том, что есть какая-то потусторонняя реальность, у меня никогда и не было. Я ее с малых лет ощущал, даже и не зная, кто такие эти вот «гностики». Не то что я душеуспокоительно хотел верить, что не кончается жизнь с наступлением смерти, нет, я просто знал и знаю, что с последним вздохом сознание не угасает. Знаю, что может оно погрузиться в оморочный сон, и надолго быть выключено из какой-либо осознанности, но может все быть и иначе. Как — одному Богу то решать. О своем опыте общения с отдавшим коньки наркоманом я уже писал на «Ахилле» в материале «Шпаненок-бес и зеленая кнопка». Ничего я там не наврал. Так оно все и было.

Так есть ли Бог или нет? Те, кто спасены благодатью, знают — есть. Вера — Божий дар, данный бесплатно. И конечно же блаженны нищие духом, ибо водит их Господь путями праведности во имя Свое. Принося дух сокрушенный в жертву Господу, верующий приобретает вечность и ищет сомышленников в достижении совершенства. Если живет верующий в культуре западной, выбора у него побольше: здесь вон целая клумба христианских церквей и сообществ. Если живет верующий в России, то что ж тут поделаешь, — иди туда, где купола горят золотом. Может, на том и успокоишься.

Меня вот, откровенно сказать, ни одна церковь до конца не удовлетворила. После долгих проб и ошибок вернулся я в конфессию своих предков, в лютеранство. Не потому, что они самые правые, а потому что читается у нас тут Символ Веры на понятном языке, и с текстом его я вполне согласен, потому, что произносится у нас коллективное покаяние, и каждую службу проводится причастие для всех желающих. Еженедельное напутствие «идите с миром и служите Богу» вполне соответствует моим гуманитарным и религиозным представлениям.

Что ж такое, есть ли вообще какая-то такая церковь, какой-то пастор такой, который до донышка все разъяснит и душу смятенную успокоит?

Есть. Пастор этот — Христос. Он, хотя бы и словами апостола Павла, поясняет: Бог есть любовь. «Любовь терпелива, добра, она не завидует, не хвалится, она не бывает грубой, она не ищет выгоды себе, она не вспыльчива и не помнит зла. Любовь не радуется неправде, но радуется истине, она все покрывает, всему верит, всегда надеется, все переносит…»

Как, взыграла ваша душа? Возрадовалась тому, что все вышеперечисленное вам соответствует и вами неукоснительно исполняется? Вы тоже любите ближнего так, что все ему прощаете, забываете ближнему всякое зло, не ищете выгоды себе?

То-то же… «И отошел юноша в печали, потому что было у него большое имение». Да у нас у всякого — большое имение. В первую очередь это наше Эго. Наше Я, то адамово, земное, отречься от которого и призывает Христос. То самое Я, которое, хоть и допускает ценности небесные, ценит куда более все привычное, здешнее. Апостолы вот почесали в головах и подошли к Спасителю с вопросом: «Блин… Кто ж тогда может спастись?» На что последовал знаменитый ответ: «Человекам это не возможно, но не Богу, ибо все возможно Богу».

Так что ж теперь, и не надеяться вовсе? Выходит, только те, кто раздавил себя в прах земной, червем себя подсапожным признал, сокрушается да плачет, да батюшке ручку поцелуями и слезами омывает, Царства Небесного достойны? Православный батюшка, пожалуй, ответит на то: «Ну да. Послушным будь, не греши, не помышляй, исполняй, что следует, не бузи. Тогда я за тебя походатайствую». Тут только рукой махнешь — на хрена мне такая вера нужна? Да и Господь, если он Любовь, только придурков, что ли, любит? Что за бред? Да и вообще…

Тут вспомнилось: озадачилась моя жена, что это означает в православной молитве «…словесами божественного Евангелия чтомыми о спасении раба Твоего сего…» Чтомыми… Это что? После долгих загугливаний мы раскопали: чтомыми = читаемыми. Поди тут, разберись в таком языке. Такое даже в Словаре Малопонятных Слов сайта «Молитвослов» не значится.

Не… Сколько ни ходи по церквам, сколько ни слушай проповедей, вряд ли найдешь то, что душе вполне созвучно. Чувствуешь всем сердцем какую-то недопонятость, что ли… Не зря апостолы во многих библейских ситуациях выступают чуть ли не дураками. Со Христом же ходят, вот же, видят Его, творящего чудеса, слышат слово Его, а такое, бывает, несут… Если уж апостолы такие недотыкомки, чего ж с нас-то спрашивать? Но меняются апостолы, прозревают, после Пятидесятницы, когда нисходит на них Дух Святой, почиют на них языки пламени. Уже не разбегаются при опасности, а на смерть идут за Бога своего. Так бы вот и нам… Но… далеко не всем дан дар апостольский, и слава Богу! По плечам ли ноша такая?

А нам-то, рядовым, как спастись? «Помоги моему неверию!» Как спастись, если требования христианские так высоки, что, поди, исполни их? Как это «не искать своего», когда только и живешь тем? Своя рубашка-то к телу ближе. Как это любить всякого ближнего, когда свои, домашние, куда любимее и родней? Как это — считать их врагами? Да кому ты еще нужен, если не родной жене и детям?

Христу. Христу ты нужен, Который говорит: «Я и Отец — одно». Который хочет, чтобы мы с Ним были едины, как и Они едины. Очень правильно заметил Владимир Старковский в одной из своих статей, что Господь создал человека для того, чтобы разделить с ним радость созданного Им бытия. Вот это и есть та самая Любовь — дележка радостью. Разделить ее можно лишь с тем, кто Бытие то оценит. Именно для этого и послан в мир человек — учиться ценить радость Бытия. Осознать, что всегда радоваться, за все благодарить, беспрестанно молиться — вовсе не просто слова. Если таких вот, осознавших, в одну кучу собрать, то и «приидет Царствие Твое». Рай в головах и в сердцах, а не в достатке и комфорте. И, конечно же, «не многие находят тот путь».

Меня завораживают своей недосказанностью два высказывания Спасителя. Первое: «В доме отца Моего обителей много». Второе: «Если праведный едва спасется, нечестивый и грешный, где окажутся?» Тут задумаешься… Господь — творец всему. И Рай утвержден Им, и ад. Невольно представляешь себе всякие градации и того, и другого, всякие «обители», где можно «оказаться», завершив земной путь. Наверное, есть и особые «камеры» для тех, кто на вопрос «есть ли Бог?» отвечают: «А мне пофиг!» Оттуда, пожалуй, и приходил ко мне тот потусторонний наркоша, о котором упоминал я выше.

Мы не знаем наверняка. Мы можем оперировать лишь средствами нашего сознания, опосредовать все лишь инструментами нам доступными, мы — обитатели «мира сего». Все остальное полагаем мы на веру, которая или дана нам Божьей милостью, или нет. Сказал Спаситель: Я — дверь, Я пастырь добрый, Я — воскресение и жизнь. Верующий в меня, если и умрет, оживет. И блаженны те, кто вместе с псалмопевцем утверждает: благодать и милость да пребудут со мной во все дни моей жизни, и буду вечно пребывать в доме Господнем!

Мне как-то раз здорово попало за выражение «здоровый гностицизм», и, наверное, поделом. Не надо бы высказываться на тему, достаточно тобою не изученную. Но я тогда не гностиков пропагандировал, я рассуждал все о том же. Гностик лишь слышит и ощущает присутствие «потусторонней» реальности, отзвуки которой до него лишь смутно доносятся, о сути которой может лишь догадываться. Знание о жизни вечной мы несем в своей душе. В той самой, что «…и вдохнул в него душу живую, и стал человек существом живым».